Отступил в прошлое очередной август. Кабы не ковидная встряска, то вспоминали бы, что август – месяц аварий и катастроф. Не только техногенных. Но и социальных. Хотя, если дело касается общества, то, может быть, надо говорить не о социальной катастрофе, а о назревших и необходимых социальных перетрясках и переменах?
21-е августа. На это число, с интервалом в двадцать три года, выпали два события. В основе каждого – попытка ничего не менять. Но в итоге мир переменился. А последствия продолжают сказываться до сих пор.
21-го августа 1968 года – в Чехословакию введены войска государств Варшавского пакта; это - начало нового долгого, внешне застойного политически, периода в жизни соцлагеря. Но подспудно вызревало иное.
21-го августа 1991 года – завершение путча ГКЧП в Москве (переворота… попытки всё завернуть вспять…) Итог – окончательный развал той межгосударственной конструкции, называвшейся СССР, официальное начало преображению которой задала речь Михаила Горбачева в марте 1985 года. Сказавши «а», приходится выговорить и «б». Даже против своего желания и воли... Мнения и взгляды, трактовки и оценки этих двух августовских событий – разные, вплоть до противоположных. И в «верхах», и в «середках».
А вот как те события выглядели и ощущались тогда, именно в те августы, изнутри. В жизни обычных людей, а не чиновничьей верхушки. Эти заметки – не публицистика и не документалистика. Не изложение известных и неизвестных фактов и обнаруженных новых документов, выстраивающих новую версию происшедшего в те годы. Конечно, как журналист, много лет занимавшийся информацией в самых разных сферах жизни, я много чего знал, общался с очень сведущими людьми. И подоплека многих событий, ситуаций и действий была мне знакома в той или иной степени. О многом можно было догадаться. Многое, что называется, «вычислить». Но здесь я буду не об этом, не о знаниях, которые давала фактология, и помогала понять основанная на этих знаниях интуиция. Я попробую просто передать личные ощущения, непосредственные наблюдения.
Август 1968 года. Я служу в армии. Наша строительная часть - в Карелии, чуть ли не у самой границы с Финляндией. Рота, в которой собраны лесодобывающие бригады и службы, отправлялась на лесоповал чуть ли не в нейтральную полосу. 21-го числа, в среду, посреди рабочей недели, почему-то объявили выходной. Обещали, кажется, даже увольнительные. Но после обеда. Строжайше было приказано из части никуда никому не отлучаться. Офицеры и старшины то собирались у штаба, то слонялись от казармы к казарме. Лица у них были серьезные и сумрачные. Чего-то явно ожидали. Мы, рядовая братия, развлекались, как могли. Кто был в наряде, сразу после завтрака взялись натирать пол мастикой. В это развлечение, от нечего делать, включались и те, кто не был назначен в наряд. Сначала разбились по-трое, Тройки, выстроившись в ряд, по очереди мчались по казарме, разгоняя швабрами мастику по полу. А «старослужащие» сержанты и ефрейторы, засекали по часам: какая тройка окажется самой быстрой. Потом натирали пол до блеска: на старую шинель усаживался кто-нибудь повесомее, и два человека, схватив шинель за рукава, с гиканьем и свистом, во всю прыть влекли «груз» по полу. Особый кайф – не тормозить у противоположного конца казармы, а, бросив рукава, отскочить в стороны. И шинель с «грузом, по инерции врезалась в стену. Кто был свободен от нарядов, набились в курилку и гоняли бильярдные шары.
Вдруг объявили общее построение на плацу. Старшина скомандовал: «Отставить бильярд, перекуры и работу в нарядах. Бегом марш в строй!» Но не рявкнул, как обычно, противным тоном, ненавидимым всей ротой – особенно поутру, когда старшина рычал «Рота, па-а-адъё-о-ом!» В этот раз скомандовал спокойно и сумрачно.
Когда рота за ротой занимали свои места на плацу, мы вдруг обнаружили, что плац окружен поселковыми жителями. По большей части девчонками и женщинами. В лицах местных было и любопытство, и какое-то заинтересованное ожидание. Иные из женщин находили взглядом своих знакомцев в строю, махали им руками. Многие из женского населения, прежде всего незамужние и те, кто помоложе вовсю гуляли с солдатами. Девчонки – чуть ли не с пятнадцати лет. Именно с теми, кто служил срочную. Парни молодые. Так что вроде удовольствие и развлечение. Хотя и не только: а вдруг повезет, позовет замуж, и можно будет из этой дыры уехать в другие, благодатные и теплые края? Никто из дежурных по части не требовал от гражданских, чтоб они покинули расположение отряда. Такое требование сейчас словно представлялось пустячным. По сравнению с чем-то неопределенным, что ощутимо носилось в воздухе.
К строю вышли из штаба командир отряда и все отрядное начальство. И несколько крупных незнакомых военных чинов – поблескивали их генеральские погоны и звезды, Мы и до пояснения командира отряда догадались, что эти чины – высокопоставленные представители военного округа. Вперед вышел самый старший в чине и, выждав короткую паузу, словно проверяя что-то в себе самом, объявил: сегодня утром войска стран Варшавского договора вошли на территорию братской Чехословакии, чтобы упорядочить там ситуацию. Генерал говорил сдержанно, без эмоций. В том же очень спокойном и сумрачно-напряженном тоне, в каком давеча старшина скомандовал к построению. И сразу то, что словно веяло в воздухе, охватило всех очень ясным, глубоко осознаваемым чувством. Это была тяжелая тревога. Почти предчувствие войны.
«Братская» Чехословакия… «Упорядочить»… О «беспорядках» там, о «Пражской весне» мы знали из государственных радиопередач и политинформаций на политзанятиях. И вот… Выросло новое поколение после Второй мировой войны. Но словно не было этих мирных лет.
В конце 60-х, за два-три года уменьшались сроки службы в армии. Менялись графики призыва на действительную и увольнения в запас. Служили вместе несколько возрастов. Но все мы, под погонами, кому было 23-22 года и 20-19-18 лет – единое послевоенное поколение. Наши отцы и старшие братья воевали. Семьи и родственники многих из нас пережили оккупацию, бомбежки и эвакуацию. То же самое можно было сказать о жителях поселка. А ведь они помнили и финскую кампанию, и то, как проходила по этим местам взад-вперед война, и чья это прежде была территория. Среди нас, срочников, немалое число призывалось с Западной Украины. И «окончательное замирение» там устоялось только в середине 1950-х. А среди офицеров и старшин сверхсрочной службы в нашей части и в комендатуре немало было тех, кто носил на теле фронтовые отметины, а на мундирах – колодки от фронтовых наград.
Деланный оптимизм официального заявления, которое зачитал нам генеральский чин из штаба округа, был сам по себе. Но смысл и суть этого сообщения накрыли всех нас единым настроением. Впервые нас всех – и солдат-срочников, и старшин-сверхсрочников, и вольнонаемных, и офицеров нашего отряда, комендатуры и штаба округа объединяло общее чувство. Чувство очень неприятное. Мрачная, пугающая тревога. Ожидание того, что вот-вот может случиться военная катастрофа – сродни той, какой стала вся Вторая мировая война. Это было видно по общему выражению лиц всех, кто военной форме стоял на плацу.
И как вдруг изменилось выражение лиц и глаз женщин и девчонок, окружавших плац! Никакого любопытства больше не было в их взорах. Ничего гулящего, распутного, расчетливого. Это были глаза женщин, которые с болью и тревогой, с потрясением от неизвестности будущего смотрели на своих мужчин. Словно вот-вот им вручат боевое оружие и поведут в эшелоны, которые двинутся на фронт.
28 лет прошло после Второй мировой и Великой Отечественной. Вся молодежь родилась и выросла в мирное время. Но помнилось все, что было до мирных дней. Оно ощущалось во всей полноте и силе даже послевоенным поколением. И заговорило о себе.
21 августа 1991-го. Спустя ровно 23 года. Москва. Третий день путча. Собственно, всё уже решено. Народ толпами собирается к нашему, российскому Белому дому. Танцуют и веселятся. Но два дня назад, 19-го августа…
Как только с утра девятнадцатого разлетелись известия о заявившем о себе ГКЧП, у меня возникло чувство сродни тому, что испытал тогда, на плацу, когда нам сказали о вводе войск Варшавского пакта в Чехословакию. Та же необъяснимая гложущая тревога. Ощущение полной неопределенности будущего. Предчувствие возможной катастрофы. Вроде бы уму всё говорило: назад уже ничего не повернется. И, так или иначе, «новое время» не превратится в продолжение и повтор старого. Но мало ли что! Как оно всё повернется? В нашей-то разлюбезной стране, у которой свой «особый путь», с ее «непредсказуемым прошлым» и с будущим, которое строго назначено партийными КаПеэСеСно-программами, но всегда приходит, рожденное парадоксальными законами жизни… Я надел что попроще, самый старенький и затертый плащ, взял сетку с какой-то едой и бутылками воды и двинул к Белому дому. Это странное сочетание ясной тревоги за будущее, которое может перемениться, и столь же ясной уверенности, что виляния в о и назад не будет, неудержимо гнало меня к Белому дому. Невозможно было не пойти туда! Да разве я один ощущал это…
Вокруг Белого дома уже была сложена баррикада. Но ее еще укрепляли. На внешней ее стороне громоздили поваленные садовые ограды, решетки и заборы – пиками наружу. Толпы народа бродили вокруг. Словно вышли разом и на гулянье, и на лицезрение роскошного пожара. Настроение к защитникам Белого дома – самое благожелательное. И все же… словно зевак собрало любопытство. Немало было подвыпивших. Вот уж невероятный понедельник! Чего хорошего ждать от понедельника?! Вообще-то начало рабочей недели. Но, видимо, масса народу восприняло выступление ГКПЧ, как повод легально отлынивать от работы. Ну, соответственно, и выпить по такому случаю. Над толпой гремели репродукторы. Защитники Белого дома обращались к людям, настаивая на том, чтобы те, кто выпивши, покинули пространство перед баррикадой. Да и вообще, чтоб не теснились тут - ведь ожидалась атака на Белый дом. Если возникнет паника, и люди бросят отходить к баррикаде… а та ощетинилась этими железными пиками!
По примеру тех, кто пришел раньше, я передал принесенные припасы защитникам Белого дома и пошел в Союз театральных деятелей России. Рассказывал там, о том что видел у Белого дома. И слышал от некоторых пафосно-возмущенные возражения: «Какие праздные толпы? Какие пьяные?! Что за выдумки!.. Ах, призывы из репродуктора? Тебе померещилось!» Я вернулся к Белому дому, ходил вокруг него и по ближним окрестностям, вплоть до ближайших станций метро. И возвращался обратно - эта странная тоскливая тревога гнала обратно. В тот день многие не раз приходили к Белому дому, несли его защитникам теплые вещи, еду и купленную в окрестных магазинах, и срочно изготовленную дома. Драматурги, поэты, инженеры, литераторы, ученые, шоферы, студенты, актеры. К тому времени, когда совсем стемнело, перед Белым домом уже не было праздношатающихся. И выпивших больше не было никого. Но образовался тот живой щит, который позже, во многих умах сразу, получил название «Братство Кольца». Я раз за разом обходил вокруг Белого дома. Я видел в этом кольце многих известных людей, Даже, можно сказать, знаменитых на всю страну. Иногда заходил в ближние будки телефонов-автоматов, позванивал домашним, друзьям. И некоторым знакомцам, которые были осведомлены в самых разных сферах и в самых разных пластах информации. Личные предчувствия как бы подтверждались: дня три, максимум, и вся эта катавасия сойдет на нет. И все равно! Чувство тревоги не покидало и становилось все сильнее. Я вновь пошел вокруг Белого дома. С одной стороны выстроилась вереница легких танков и БТР. Экипажи мирно общались с «гражданскими». «Гражданские» увещевали танкистов побрататься с народом и встать на его сторону. На броню одного из танков, из открытого люка, вылезли совсем молодые танкисты. И вовсю знакомились-флиртовали со стайкой девчонок. В руках одной из них дразняще покачивался цветок на длинном стебле, кажется – алая гвоздика. С противоположной стороны Белого дома, среди тех, кто составлял кольцо, устроила свой «стоячий корпункт» журналистка то ли какого-то американского канала вещания, то ли какого-то российско-«диссидентского», зарубежного, Журналистка по спутниковому телефону гнала информацию «в реальном времени». Буквально ту, которую сгоряча тут же растиражировали по всему миру – под стенами Белого дома была короткая схватка, горит танк… Е-мое! Такое было бы слышно всем! И не стояло бы так настороженно, но спокойно и без паники живое кольцо. Я опять двинул в обход. Танковая вереница была на месте. Но никаких следов боя и пожара не наблюдалось. Но живой огонек был. Он танцевал над небольшим костерком, разложенным чуть в стороне от от бронированных машин. Видно, «гражданские», а, может, и кое-кто из военных грелись у импровизированного очага. Ночь веяла не летней прохладой. Накатывала полная тишина. Вокруг костерка и танковой вереницы - полное безлюдье. Никого не было ни на броне, ни возле того танка, где девчонки общались с танкистами. Люк танка был захлопнут. А цветок на длинном стебле торчал из дула пушки.
А воздух словно густел от нарастающего чувства тревоги. Я пошел к ближнему метро. Глубокая ночь. Но метро работало. Под его козырьком и вокруг толпился народ. Молчали. Или тихо переговаривались. Никто никуда не уезжал. Словно ждали чего-то. Катили по магистралям вереницы милицейских машин и милицейских мотоциклов с колясками. И вдруг повсеместно в окрестностях Белого дома исчезло все живое и моторное, милицию представлявшее. Словно вымело! Тихо-тихо вокруг. Ночь совсем не августовская. А потом… Потом вот эта колонна моторизованной техники и гибель трех парней. Я оказался вдалеке от этого события. Но почему-то вдруг пришло четкое ощущение: все пугающее позади. Все кончилось. Все разрешилось. Какое-то облегчение охватило душу. Вместе с чувством: теперь все будет еще более противоречивым и сложным, чем перед этой ночью.
20-го и 21-го августа никакого стремления оказаться опять у Белого дома, у меня уже не было. Сколько ни зазывали меня друзья и знакомые влиться в радостное праздничное победное гуляние людских толп у стен белодомовской крепости.
А дальше… Знаменитая фотография Сахарова, опирающегося на автомат, а тот, чье оружие в руках Сахарова - солдат-защитник Белого дома – спит на коленях академика. Дальше внутренние интриги «в верхах». Дележка постов и сговоры. И странным образом, когда составлялись перечни тех, кто был в «Братстве Кольца», для награждения соответствующим знаком, - многих из тех, кто был в Кольце, не оказалось в списках…Ну, все как водится. Криво-косо, но начатое весной 85-го, продолжится. При всеобщем энтузиазме и радости подавляющего большинства. 22-го августа, провожая трех павших парней, демонстранты пронесли по набережной гигантское полотнище в цветах возрожденного российского флага. Казалось, что трое этих парней, вписавших свои имена в скрижали вечности, станут единственной искупительной жертвой. Август засиял энтузиазмом. Разочарования пришли потом. Еще не стряслись кровавые столкновения в пределах бывшего соцсодружества и уже распадавшегося Советского Союза. А в те минуты и дни пришло чувство облегчения и покоя.
Обе попытки остановить движение и повернуть вспять – в 1968-м году и через 23 года, в 1991-м, завершились полным развалом соцлагеря (а Чехословакия разделилась на две страны – Чехию и Словакию) и самого СССР и перекройкой границ в Европе и Закавказье. Словно и не было Хельсинкских международных соглашений 1975-го года о нерушимости этих самых границ, установленных, казалось бы, к общему согласию после Второй мировой.
В декабре этого же, 1991 года, я был в Минске, на очередном международном фестивале театральных студий – «Студийные коляды». Их придумала и, как сейчас сказали бы, «курировала» Виргиния Тарнаускайте. В один их дней нас – жюри, критиков, гостей и участников фестиваля колонна «Икарусов» повезла через весь город на просмотр очередного спектакля фестивальной афиши. На полпути нас тормознула милиция: дорога была перекрыта, по основной магистрали промчалась вереница правительственных черных лимузинов. В конце дня мы поняли, что дорогу нам, театральным людям разных стран, пересекли участники другого «слета» - в Беловежской пуще.
Так что вечером мы узнали сногсшибательную новость, в пылу фестивальных будней, не сразу оцененную нами во всей полноте ее и противоречивой глубине. Скорее, многим из нас эта новость показалась забавной, даже ироничной. Утром наш фестиваль еще разворачивался там, где начался – в государстве, едином и общем для нас всех, «эСеСеСеРовски». А вечером мы на фестивале уже были представителями разных государств. Что называется, не сходя с места и никуда не переезжая.
Валерий Бегунов,
театральный критик и журналист
